Новая власть

(Ознакомительный отрывок)

 

...Мишка Шабельский по собачьи заскулил, затравленно вертя головой во все стороны. Запричитал плаксивым голосом:

– Пропали мы, пацаны! Подавят нас фашисты танками, либо из автоматов побьют. Надо бечь в Красный Колос.

– Правильно, – поддержал его старший из Громовых. – Кто ещё с нами? Давай, мелкими перебежками!

Николай с Шабельским вскочили на ноги и, низко пригибаясь к земле, чуть ли не чертя снег подбородками, торопливо побежали прочь от опасного места, в безжизненные просторы каменнобродской степи. Яшка Коцупеев, минуту поколебавшись, виновато глянул на оставшихся товарищей и опрометью бросился вслед за ушедшими.

– Куда, дурни, немчура вас в степи быстрее постреляет! – попробовал вразумить их вдогонку Егор, но беглецы его не послушали.

К Громову подполз встревоженный Стёпка Маковецкий, ободряюще сказал:

– Правильно, Грома. Нагад у степь переться, приключений на жопу себе шукать! Погнали у хутор, схоронимся там во дворах, переждём энту заваруху.

Казачата так и сделали. Где бегом, где по-пластунски, – преодолели оставшееся расстояние до Каменного Брода, постучались в первый попавшийся дом. Открыл пожилой бородатый казак цыгановатого вида, с серебряной серьгой в ухе. Поправляя сползающий с плеча, наспех накинутый овчинный полушубок, сердито спросил:

– Чего надо, лихоманка вас возьми? В такое время дома не сидится…

– Деда, пусти в хату на время, покуда бой в Камышевахе не закончится, – состроив жалобное выражение на лице, попросил Егор Громов. – Мы до родичей у хутор побегли, мамка с утра послала, да задержались. Вышли обратно итить, а тут стрельба, немцы на танках… Мы со страху – сюда, в Каменный Брод… Дяденька, пусти, не то нас немцы на улице постреляют. Они вот-вот здесь будут.

– Ну что ты будешь робыть… Заходьте, коли такое дело, – посторонился казак, пропуская ребят в хату и захлопывая дверь. – Сами-то грушевские?

– Ага, из станицы, местные, – кивнул головой Егор, проходя вслед за хозяином в коридор. Стёпка Маковецкий, безмолвной тенью, – за ним.

Старик засветил керосиновую лампу, стоявшую на полке, указал ребятам на квадратный неширокий лаз с откинутой крышкой.

– Спускайтесь в погреб. Мы со старухой и внуками со вчерашнего дня там спасаемся. Стреляет немчура, едрит её за ногу…

Ребята, по деревянной лестнице, быстро, как мыши шмыгнули в подпол. Там тоже коптила неяркая керосинка. Старая, дородная казачка, поминутно крестясь, сидела на деревянной кадушке с соленьями. К ней жались две маленькие плаксивые девчонки и мальчик. Девочка постарше, примерно одного возраста с Егором, сидела на плетённой корзине с луком рядом с молодой статной женщиной, видимо, матерью. В руках у той и другой были спицы, они что-то вязали.

Обитатели погреба с удивлением взглянули на незваных пришельцев. Девочка отложила вязание. Егор со Стёпкой смущённо поздоровались, стали как бедные родственники у стены. В подвал спустился хозяин, старый казак с серьгой в ухе, подтолкнул казачат в глубь помещения.

– Сидайте, что стоите? Будьте как дома, да не забывайте, что у гостях.

– Незваный гость хуже татарина, деда! – метнула на ребят осуждающий взгляд девочка с вязанием.

– Они у нас есть не просят, Наташка, – помолчи, – сурово глянул на говорливую внучку старик-хозяин. – Лихое время перебудут и домой отчалят, в Грушевку.

– Что вас сюда принесло в такую-то страсть? – сочувственно спросила старая женщина, прижимая к себе испуганных внучат и поглаживая их по простоволосым головам.

– В Камышеваху к родичам пришли, – тут немцы! – попугаем, заученно повторил Егор Громов.

– Сами чьи? – сворачивая козью ножку, поинтересовался хозяин.

– Я Громов, а он Маковецкий, – за двоих ответил Егор. Вспомнив, добавил: – Тут, в хуторе, раньше родня наша жила, не слыхали? Барбояновы по фамилии.

– Это Леонтия Афанасьевича семейство, что ли? Как не слыхать, очень даже слыхали, – прикуривая закрутку и с наслаждением затягиваясь, сказал старик с серьгой в ухе. – Слава Богу, Леонтия Афанасьевича Барбоянова у нас в Каменнобродском все знали, да. Потому как – уважаемый человек! Токмо помер он давно, царство ему небесное. А сына его, Ивана Леонтьевича, в коллективизацию наши охломоны хуторские из безземельной бедноты – раскулачили, а самого посадили. Время, помню, такое же, как зараз було – зимнее… Так их, Барбояновых-то, по морозу в чём в хате застали, в том и выпроводили на двор – ничего взять не позволили, да… – дед глубоко затянулся, весь окутался сизым, вонючим дымом от сгоревшего самосада, который выращивал на собственном базу. Глухо, как в трубу, забухикал. Прокашлявшись, тяжело закончил:

– А хату ихнюю под правление колхозу определили… Добрый пятистенок, ракушечником снаружи обложенный, под черепичной крышей, как у купцов. Один такой на весь хутор… Он и зараз у церкви стоит, да. Справно жили Барбояновы, ничего не скажешь. У Грушевке таких куркулей не найдёшь… Почитай весь Каменный Брод у них в должниках ходил, – потому и раскулачили…

– Не гневи Бога, Каллистрат, Зоя Прохоровна чем тебе не угодила? – укоризненно кольнула старика осуждающим взглядом хозяйка. – Вечно ласковая, тихая, богомольная… Придёшь к ней с просьбой, никогда не откажет… Так нет – без ничего по миру пустили с детишками! И энто – власть?

– Бабуля, чу! Никак тарабанит кто-то? – со страхом глянула вверх внучка Наташа.

Все сейчас же замолчали, прислушиваясь. На верху в дверь действительно кто-то с силой ухал чем-то тяжёлым. Старуха-хозяйка часто-часто закрестилась, спустив глаза и шепча тихим голосом молитву. Дед Каллистрат округлёнными от страха глазами посмотрел на супругу:

– Никак они, Ангелина, анчихристы…

В дверь заколотили сильнее. Старая казачка перекрестила старика-хозяина, рассудительно посоветовала:

– Что поделаешь… Иди, Каллистрат, открывай, пока дверь с петель не снесли. Храни тебя Господь Бог!

Старик-хозяин, с трудом переставляя непослушные, сделавшиеся как будто деревянными ноги, полез наверх. Через минуту в коридоре что-то загремело, послышался топот сапог и лающая немецкая речь. Шаги, звеня подковками, по-хозяйски протопали по всем комнатам, снова вернулись в коридор. По лестнице, тяжело скрипя перекладинами, кто-то начал спускаться вниз.

Притихшее, онемевшее от ужаса семейство старика Каллистрата и Егор со Стёпкой во все глаза следили за первым, пришедшим на их землю с оружием в руках, фашистом. Никто из них ещё не видел вражеских солдат, несмотря на то, что война шла уже пятый месяц. И вот один из них, поскрипывая амуницией, спускался в погреб. Это был высокий, плечистый человек в широком, грязном, кое-где разорванном маскировочном халате. На шее у него, на ремне болтался необычный короткий автомат без приклада с двумя ручками, который он придерживал правой рукой. На кожаном поясном ремне у него висел брезентовый подсумок с запасными рожками, две гранаты с длинными деревянными ручками, кинжал в ножнах, кобура с пистолетом. Сзади – короткая сапёрная лопатка, фляга, небольшой, металлический контейнер для противогаза, за спиной – вместительный квадратный ранец из красной свиной кожи с притороченной к нему плащ-палаткой и котелком.

Острый, неприятный запах солдатской кожаной амуниции, сапог, чужого табака, мыла и одеколона враз заглушил подвальный сырой дух плесени, солений и слежавшихся, подгнивших овощей. Солдат, с опаской выставив перед собой автомат, обвёл всех настороженным, изучающим взглядом, не обнаружив никакой опасности, немного успокоился, потянул носом воздух. Его явно что-то заинтересовало. Пролаяв громко на своём языке несколько фраз, которые, конечно же, никто не понял, немец подошёл к старику, спустившемуся следом, ткнул его стволом автомата в грудь, что-то спросил, указывая в тёмный угол подвала, где стояли кадушки с соленьями.

– Вас ис дас? – повторил свой вопрос немец.

Дед Каллистрат, догадавшись, что ему нужно, приглашающим жестом открыл крышку одной из бочек:

– Капуста тут у нас, господин фашист. С мочёными яблочками… В вилках и так, покрошенная. Угощайся, лихоманка тебя бери! Проголодался поди, леший?

– Я, я! – весело закивал головой в тяжёлом металлическом шлеме, окрашенном белой краской, немец и запустил в кадушку немытую пятерню. Подцепив целый стог солёной капусты, он жадно затолкал её в пасть, с наслаждением захрустел. Сок ручейками потёк по его небритому, щетинистому подбородку. Солдат цокал от удовольствия языком, причмокивал, слизывал с пальцев стекающий на пол сок.

– Яблочко отведай, вражина! – потчевал немца хитрый «гостеприимный» хозяин, пользуясь тем, что тот не понимает по-русски ни слова. – Хороши у меня на лето в саду яблоки, – белый налив прозываются. Ты таких у себя в проклятой Германии не полопаешь, знаю… У вас, у немчуры, и сортов таких нет.

Дед Каллистрат достал из кадушки большое белое мочёное яблоко, поплевал на него, потёр о рукав тулупа, протянут немцу:

– Угощайся, гость непрошеный… Чтоб оно у тебя поперёк горла встало, паскуда!

– Я, я… Карашо, рус. Зер гут, – закивал головой довольный солдат, взял яблоко, хищно вонзил в него крупные, по-волчьи, острые зубы. Блаженно прикрыл глаза, выражая этим высшую степень восторга.

Егор со Стёпкой и подсевшая к ним девчонка Наташка еле сдерживались, чтобы не прыснуть, слушая речи острого на язык старика.

Сверху, оставшиеся в коридоре немцы, что-то прокричали товарищу. Тот громко пролаял в ответ, догрыз яблоко, бросил огрызок на пол и ткнул стволом автомата в деда Каллистрата, Егора и Стёпку. Указал наверх. Бабка Ангелина испугалась, подумала недоброе… С воем ухватила за руку старика:

– Не пущу, Каллистратушка! Куды он тебя, окаянный?

– Цурюк! – злобно заорал немец, замахнулся на бабку Ангелину автоматом.

Дети в погребе заревели в голос, перепуганной птичьей стайкой прижались к матери. Наташка храбро заслонила бабушку своей грудью. Немец прошипел что-то по-своему, видимо, выругался. Подтолкнул слегка старика к лестнице:

– Шнеля, шнеля, рус! Ду бин арбайтен...